В этот момент Вики судорожно стиснула мой локоть, а Франц резко развернулся к нам, после чего отвернулся опять.

Все это было очень странно. Я чувствовал испуг и в то же время нетерпение, словно вот-вот должно было случиться какое-то чудо, вот-вот должна была открыться какая-то тайна. И все это время наше поведение было на удивление сдержанным и уравновешенным. Одна фантастически тривиальная подробность — никто из нас не расплескал ни капли кофе.

Минуты две мы разглядывали стену каньона выше уступа.

Потом Франц сказал, каким-то чуть ли не радостным тоном:

— Пора обедать. После поговорим.

Я с глубоким облегчением опять ощутил на себе удивительное действие дома, как только мы снова в него зашли — тот словно излучал покой, основательность, умиротворение и уют, казался пусть маленькой, но надежной крепостью, способной защитить от любой опасности, угрожающей извне. Я понял, что это союзник.

III

Мы с аппетитом навернули приготовленное Францем мясо с толстыми ломтями черного ржаного хлеба и розоватым сыром, запили соком и кофе, а потом, взяв с собой еще кофе, переместились на длинный диван перед большим смотровым окном в гостиной. В небе еще теплился желтоватый радужный полусвет, но пока мы устраивались, он окончательно угас. Вскоре на севере слабо замерцала первая звездочка.

— А почему черный — страшный цвет? — неожиданно подала голос Вики.

— Ночь, — отозвался Франц. — Хотя тут можно поспорить, цвет ли это, или же отсутствие цвета, или просто некая пустая основа для восприятия. Но такой ли уж он изначально страшный?

Вики кивнула, поджав губы.

Я заметил:

— Почему-то самый сильный неосознанный страх лично у меня всегда вызывает фраза «черные пространства между звездами». На сами звезды могу смотреть, даже не задумываясь, а вот фраза меня достает.

Вики проговорила:

— А у меня такой страх вызывает мысль о чернильно-черных трещинах, взламывающих вдруг весь окружающий мир, сначала тротуары и стены домов, потом мебель, полы, машины и прочие предметы, и наконец, страницы книг, и лица людей, и голубое небо. Трещинах чернильно- черных — где ничего, кроме беспросветной черноты.

— Как если бы вселенная представляла собой гигантский кроссворд с черной заливкой между квадратиками для букв? — полуутвердительно вставил я.

— Почти. Или византийскую мозаику. Глянцевое золото и глянцевую черноту .

Франц заметил:

— Нарисованная тобой картина, Вики, хорошо иллюстрирует то ощущение всеобщего развала, которое не оставляет нас в современном мире. Семьи, нации, классы, любые другие группы, в которые по тем или иным признакам объединялись люди, распадаются на глазах. Вещи меняются, прежде чем успеваешь как следует их узнать. Смерть, при которой жизнь уходит по частям, словно взносы при плате в рассрочку — или гниение столь скорое, что уже неотличимо от смерти. Нежданное-негаданное рождение. Возникновение чего-то из ничего. Реальность, вытесненная фантастикой с такой быстротой, что уже не понять, где фантастика, а где реальность. Не отпускающее ощущение дежа-вю — «я тут уже был — но когда, каким образом?» Даже вероятность того, что попросту не существует такого понятия, как ход событий, плавно перетекающих из одного в другое, что между ними только какие-то загадочные провалы. И, конечно же, в каждом таком новом провале — или трещине — сразу гнездится страх.

— Иллюстрирует также и фрагментарность знания, как это кто-то обозвал, — подхватил я. — Мир слишком велик и сложен, чтобы охватить его целиком, а не отдельными пятнами. Одному это не под силу. Нужны целые армии специалистов — армии из армий. У каждого специалиста своя область, свое пятно, своя строчка кроссворда, но между любыми двумя областями всегда найдется обширный нехоженный край.

— Правильно, Гленн, — резко вклинился Франц, — и сегодня, по-моему, в один из таких обширных краев мы втроем и сунулись.

Он помедлил и как-то неуверенно, чуть ли не смущенно проговорил:

— По-моему, каждому из нас хочется сейчас поговорить о том, что мы видели — и вряд ли стоит держать рот на замке только лишь из опасения, что рассказ об увиденном может как-то повлиять на представления, сложившиеся у других, и исказить их свидетельства. Так вот, насчет черноты предмета, или тени, или видения, что наблюдал я (я назвал его «черной царицей», но пожалуй, более точным было бы слово «сфинкс» — посреди черного лохматого пятна проглядывало длинное звериное или змеиное тело) — так насчет черноты: чернота эта была явно гуще той клубящейся тьмы, что плавает перед глазами при отсутствии света, хотя что-то общее с ней имела.

— Верно, — подтвердил я.

— О да, — вторила мне Вики.

— Было ощущение, — продолжал Франц, — будто эта штуковина, возникшая где-то у меня в глазах, в голове, располагалась при этом и далеко на горизонте — я имею в виду, на утесе. Каким-то образом она являлась одновременно субъективной — существуя в моем сознании, и объективной — наличествуя в материальном мире, или же… — тут он помешкал и понизил голос, — или же имела отношение к некой более основной, более изначальной и менее органической области, нежели материальный мир и сознание.

— Почему не может существовать каких-то иных типов пространства помимо тех, что мы знаем? — продолжал он, будто бы оправдываясь. — Неких иных закоулков в пещере вселенной? Одних пространственных измерений люди уже ухитрились выдумать и четыре, и пять, и более! На что похоже чувство пространства внутри атома, или пространства между галактиками, или за пределами любых галактик? О, я прекрасно понимаю, что вопросы, которые я задаю, для большинства ученых просто нонсенс — это вопросы из тех, сказали бы они, к которым не применимы ни эксперимент, ни логика — но ведь те же ученые не способны дать даже намека на ответ, где и в каком виде существует пространство сознания, каким образом студень из нервных клеток способен поддерживать необъятный пламенеющий мир внутренней реальности — они отговорятся под предлогом (вполне по-своему законным) что наука имеет дело с вещами, которые могут быть измерены и на которые, что называется, можно указать пальцем, а кто способен измерить мысль или указать на нее пальцем? Но сознание-то как таковое есть — это основа, на которой все мы существуем и зародились, это основа, на которой зародилась сама наука, вне зависимости от того, способна она объяснить ее или нет — так что лично для меня вполне допустимо предположение о существовании некого основного, первородного пространства, служащего мостом между сознанием и материей… и о принадлежности того, что мы видели, именно к такому пространству.

— А может, все-таки есть специалисты в подобной области, да только мы их выпускаем из виду, — совершенно серьезно сказала Вики. — Не ученые, а мистики и оккультисты, по крайней мере, некоторые из них — честное меньшинство среди толпы мошенников. У вас в библиотеке есть их книги. Я узнала заглавия.

Франц пожал плечами.

— Лично я никогда не находил в оккультной литературе ничего, что можно было бы взять за основу. Понимаете, оккультизм — почти как литературные и киношные «ужастики» — это нечто вроде игры. Да и как большинство религий. Поверь в игру и прими ее правила — или условности рассказа или фильма — и испытаешь страх, или чего там тебе еще нужно. Прими мир спиритов — увидишь духов и побеседуешь с безвременно усопшим родственником. Прими рай — и обретешь надежду на вечную жизнь и помощь всемогущего бога, работающего на твоей стороне. Прими ад — и столкнешься с дьяволами и демонами, если это то, что тебе надо. Прими — пусть даже с чисто литературными целями — колдовство, друидизм, шаманизм, волшебство в каком-то ином современном варианте, и получай оборотней, вампиров, стихию неведомого. Или поверь в таинственное влияние и сверхъестественное могущество могилы, старинного дома или изваяния, мертвой религии или старого камня с полустертыми надписями на нем — и получай нечистую силу все того же общего сорта. Но я думаю про тот страх — который, пожалуй, больше опасливое изумление — что лежит за пределами любой игры, что свободен от любых правил, не подчиняется никакой созданной людьми теологии, не поддается никаким чарам или защитным ритуалам, что бродит по миру невидимым и бьет без предупреждения куда только пожелает, во многом подобно (хотя и устроен совсем по-иному) молнии, или чуме, или вражеской атомной бомбе. Про тот страх, ради защиты от которого и ради того, чтобы забыть о нем, и было возведено все здание цивилизации. Страх, о котором ничего не поведают никакие человеческие знания.